Мужчина вышел на пенсию и резко растолстел. За полгода изменился так, что в расплывшихся чертах лица с трудом можно узнать прежнего человека. Фигура «налилась» жиром. Он отяжелел. Появилась лень и равнодушие ко всему. И ко всем.
Жена пробовала его растолкать – бесполезно.
Перестал умываться и чистить зубы. Только бреется раз в три дня, чтобы на Бармалея не походить.
Его жена мне позвонила и рассказала со слезами в голосе. Попросила прийти и поговорить с ним. Я подумал про себя: ты как жена не можешь его растолкать. Я тем более не смогу.
Мы давно друг друга знаем. В память о старой дружбе – пошел к ним.
Он нисколько не оживился, когда меня увидел. Хотя мы не виделись лет семь. Это признак равнодушия, когда ничего не волнует. Я присел, задал пару вопросов. Он ответил односложно, и снова молчание.
Тогда я спросил его, пошел бы он снова на работу? Это его оживило на полминуты. А затем сказал, что уже нет, не пошел бы.
Я встал и отправился в прихожую. Подошла его жена. Рассказала, что его любимое занятие – поесть. Что она варит, варит, варит. Это единственное, что его тревожит. Остальное вне его жизни.
Говорю ей: попробуй, мол, не кормить калорийно и много. Ты ж его убиваешь своими дамскими ручками. Свари пустую овощную похлебку. И предложи. Надо ему другое — пусть оторвет одно место от дивана и сам сходит – жир растрясет.
Она на меня с недоумением посмотрела. Ответила, что у нее, как у супруги, есть обязанность готовить и кормить. Тогда снова ей свое мнение объясняю. Что у него может и деменция начаться раньше времени, и инсульт разбить. Тогда придется не только кормить.
Обижается на меня: зачем так говоришь?
Отвечаю, что она сама меня позвала «помочь». Я не смогу его с дивана стащить. А она сможет. Для начала надо прекратить его перекармливать. То, что он перестал умываться и чистить зубы – первый звоночек.
Пришел домой злой, раздраженный. И тут под руку – фильм про японских долгожителей. Что они каждый день километры наматывают, и у них увлечения есть. Они все худенькие, поджарые. А почему в России некоторые (не все) жиреют и тупеют? Почему отказываются от активности? Почему губят в себе все чувства?
Долго не мог уснуть. Вспоминал его молодым парнем с горящими глазами, спортивным и очень живым. Помню его свадьбу. Помню наши молодые увлечения. Теперь жир, аппетит, равнодушие: заплывшие жиром почти свиные глазки.
Дама шестидесятилетняя заболела. У нее хлеб закончился. Хотела попросить соседку сходить в магазин, но передумала. Поела суп без хлеба. И ничего: организм не «ругался». Однако главное в другом: она не стала просить.
Она уже как-то побывала в подобной ситуации. У нее молока не было, а из дома выйти не могла. Соседка согласилась помочь. И принесла молочко только на следующий день. У нее не получилось. А больная женщина ждала, и переживала. Но в конечном итоге без молока обошлась.
Она полагает, что нельзя нарушать принцип независимости: никогда ни у кого ничего не просить. Так легче, и даже, как ни странно, интереснее жить.
Поняла это еще в детстве, когда списала у подружки контрольную работу. Всё открылось, и неприятность получилась.
Женщина начала вырабатывать в себе этот принцип независимости. Нужно просить только в крайнем случае, когда не просить нельзя.
Например, не брать деньги в долг. Постараться обойтись. Попросишь у друга – он даст. А о чем он подумал? Не признается. Вдруг это не понравится, к примеру, его жене. И у него во внутреннем мире останется неудовольствие.
И у взрослых детей тоже не следует просить. Тоже только в крайнем случае. Если уж совсем жуткий приступ. А так – полежать, встать и ту же лапшу сварить и поесть с подсолнечным маслом. Но не просить: спать спокойно будешь. Потом поправишься – и все наладится. Лучше не напрягать никого.
Если праздник наступил, и тебя не позвали – сын, дочь, подруга, родня – не стоит напрашиваться. Отсиди дома. Только себя не жалей.
Это очень важно: себя не жалей! Появится в голове ненормальная мысль: детей вырастил, а за молоком сходить некому – всё. Это обида пришла, она лишит последних сил. Или потратил пенсию, а дочь не спросит, есть ли у тебя папа (или мама) деньги? И пожалеешь себя. Это опять обида. Она разрушит и здоровье, и отношения с дочерью.
То есть стараться вообще ничего не просить. А потом порадоваться: благодарю, Господи, что помог мне обойтись без просьб. И у меня всё получилось.
Не просить ни хлеба, ни денег, ни зрелищ. Ни совета и ни привета. Тогда придет и совет, и привет, и деньги, и хлеб со зрелищами.
Я тоже это испытал. После просьбы на душе каменно делается. Неприятно, будто кошка нагадила. Когда обойдешься, разбудишь в себе разум – получишь награду: спокойную совесть.
Жениться собрался на коренастой сильной девушке. Нравилась ему веселостью нрава. А еще неутомимостью. Такие люди не ноют. И не стонут. Они сами энергично живут и другим помогают.
На беду встретил другую — тонкую и хрупкую — воздушную. Как Настенька из «Морозко». Хлоп-хлоп глазками, голосок нежный, тонкий, хрустальный. Ее хочется на ручки взять, как ребенка.
Зачем энергичные люди? Они грубыми бывают. Наступят ногой — раздавят. И не заметят. К нежным душа стремится, к хрустальным. Они жизнь украшают. В них есть беззащитность. А еще изящность — есть.
Придут вместе в магазин. «Настенька» хлоп-хлоп глазками, скажет что-нибудь своим хрустальным голоском, сразу все сбегутся — посмотреть, кто это?
Мужики на улице глаз от нее отвести не могли. А она сдержанно так в землю глядела. Видимо, стеснялась очень. Скромность!
Долго не гуляли. Сошлись — вместе начали жить. Только вот не расписывались почему-то.
Через какое-то время у нее обнаружился долг в банке. Сказала, что злые люди обманули. Нечестная подруга помочь попросила. И смылась. А кредит на «Настеньке» повис. Плачет сейчас, страдает.
Что делать? Поднапрягся, помог любимой женщине. Вроде все успокоилось. Но вдруг оказалось, что у нее еще три долга. Это в микрокредитах. Брала, чтобы с банком рассчитаться. Но не получилось.
Не сумела вовремя все покрыть. Выросли проценты и неустойки. Общая сумма была фантастически большой.
Сидит, бедная, мучается. Большими глазами на него смотрит. Коллекторы достали. Каждый день угрозы и оскорбления.
Что мужчина сделать должен? Конечно, любимую спасти. Вытащить ее из пасти злого волка. Рискуя собой — вытащить.
Рывок, еще рывок. Взял кредит, затем еще. Еще. И не только в банке. Казалось, что найдет халтуру — заплатит, вернет: «Настеньку» спасать надо.
С матерью поссорился, друзья пальцем у виска крутили. Лучший друг сообщил, что его возлюбленная замужем была. Он не знал? Только ее первый супруг почему-то в заключении оказался. Они недолго прожили. Она своим хрустальным голоском об этом не рассказала?
Очень на друга рассердился. Ясное дело: завидует. У него же нет такой женщины. Вот и наговаривает.
Вытащил «Настеньку» из долговой ямы. На другой день с работы приходит. А ее нет. Уехала куда-то. Соседка видела, как приехал за ней какой-то мужчина на машине. «Настенька» села с вещами — и укатила.
Он хотел в милицию обратиться, но соседка сказала, что он не только ослеп. Но и ум потерял. И ей противно с ним разговаривать.
И вот тут началось. Сам оказался на краю ямы. Жизнь его превратилась в кошмар. А еще — душа болела. Любил ведь — ту. А еще — одиночество. Со всеми отношения испортил. Грубым был. Даже хамом.
Стало сердце болеть. Это в его-то годы! Нервы, знаете, не спрашивают. Накрутил воображение, принял проходимку за порядочную женщину — расплачивайся. Наделил ее качествами, которыми та никогда не обладала — страдай.
Шел по улице. Дома одноэтажные. Сады да заборы. Прихватило — сердечко. Прислонился спиной к забору. Сполз вниз.
Мигом ворота открылись. Сказочная какая-то бабуля под белы руки во двор завела. На скамейку посадила. Кругом розы, розы, розы. Воды дала. Отпил и сказал, что она как из сказки «Цветик-семицветик».
Улыбнулась и согласилась. Уверила, что так оно и есть. Только у нее нет волшебного цветочка. А ему — повезет. Сегодня.
Вышел от нее. Случайно встретил бывшего своего вузовского преподавателя. Он ушел из института. Бизнесом занялся. И предложил — халтуру. С банками договорился о рассрочке. Примерно год расплачивался за «Настеньку».
С матерью помирился. С другом пока нет. Очень уж его когда-то оскорбил.
А еще пока на девушек не смотрит. Вот с той бы, с коренастой. Но она не простит. Бессердечие быстро не забывается.
Хорошо, что не помер. И в тюрьму не попал. Но урок усвоил: шибко-то глазам не доверяй!
Георгий Жаркой родился в 1956 году в селе Цакир Закаменского района Бурятской АССР. Публиковался в журналах «Новый мир», Слово/Word, «Русский глобус» (США), «Человек на земле» и др. Живет в Екатеринбурге.
(Начало в №1 2020)
Мое детство было миром запахов. Мама работала в промышленном магазине, и я часто проводил там время. Детские товары пахли чем-то тонким и едва уловимым. Мужские и женские драповые пальто отдавали значительностью и основательностью. Полки, на которых лежали тюки материи, тоже были разделены на участки. Сатин не перепутаешь с хлопчатобумажными тканями, льняные с шерстяными — у них было разное дыхание. От мужских кирзовых сапог пахло работой, они как бы настраивали на серьезный лад. Женская кожаная обувь привлекала запахом праздника.
В продовольственном магазине каждый продукт настойчиво звал к себе. Шоколадные конфеты, богатый аромат халвы, сытый запах сливочного масла обещали хорошую жизнь.
Только одно яблоко, вынутое из новогоднего кулька, мгновенно завоевывало каждый сантиметр комнаты, говорило о существовании далекого южного мира.
Сегодня запахи незаметно покинули наш мир. Можно завязать себе глаза и пройтись по продуктовым рядам современных магазинов. Апельсины, яблоки и груши ничем не обнаружат своего существования, «промолчат» конфеты и пряники, колбасы и сосиски не очнутся от дремоты.
На первый взгляд, кажется, что мир запахов, может, не так важен. Нет, это не так. Запахи развивали воображение и учили мечтать, они утешали и успокаивали. Они звали в дорогу, они делали нас добрее.
Врожденное и приобретенное
Во время войны братья моей мамы — еще подростки, каждый день ловили много рыбы. Река Джида тогда была шире, глубже и богаче, чем сейчас. Есть нечего: время голодное, и юные рыбаки стали кормильцами. С тех пор мама не любит рыбу, говорит, что во время войны наелась. Так иногда прошлое живет в нас.
Нечто приобретенное не редкость в нашей жизни. Поскольку мы выходцы из Бурятии, то вся семья до сих пор пьет зеленый чай по-бурятски. В кипящую воду бросается заварка, добавляется соль по вкусу. Кладется сливочное масло. И непременно молоко. Но наши дети такой чай не пьют: не привилось. Или мы не приучили? Всё может быть.
Но существует и нечто странное, необъяснимое. Мой отец не ел куриного мяса. Даже легкий запах куриного бульона вызывал у него внутренний протест. Это наследство перешло к моим сестрам. Они могут для семьи курицу приготовить, но сами в рот не возьмут — ни кусочка! Наших детей эта странность не коснулась. Совсем.
Моей внучке Женечке исполнилось 12 лет. На лето мы отправились в деревню Таватуй на берегу большого живописного озера. Однажды бабушка приготовила куриный суп. Разлила по тарелкам. Женечка подошла к столу, но вдруг побледнела и вышла на крыльцо — мы за ней. Оказывается, она не смогла справиться с отвращением. До двенадцатилетнего возраста ничего подобного не было. И вдруг проснулось. Про моего отца и про сестер она не знала. Я не рассказывал. Откуда это взялось?
Саше Дымбрылову, нашему отличнику, выделили бесплатную путевку в «Орленок» за хорошую учебу. Об этом сообщили всей школе на линейке. Было странно: какую-то минуту назад Саша был таким же мальчиком, как и мы, и вдруг — чудо! Он поедет к настоящему морю, в неведомые сказочные края. В те времена не принято было куда-нибудь ездить: не на что. Об этом не думали, не мечтали. Летом и дети, и взрослые занимались разными хозяйственными делами: покос, скотина, огород, заготовка черемши, голубики, кедрового ореха.
Саша вышел из строя, подошел к директору и вернулся к нам с затуманенными от счастья глазами. Мы его окружили. Стояли молча, не зная, что сказать. И тут на меня что-то нашло. Я подошел к нему и попросил привезти несколько морских камушков. Он великодушно кивнул головой.
Саша уехал. Помню, что я считал дни до его приезда. Это ожидание кружило голову. Морские камушки — привет из далекой морской страны, где вечно шумят волны, а солнце отражается в синей воде. Мне старшая сестра говорила, что морской прибой в течение сотен лет шлифует обыкновенные камни, превращая их в настоящее произведение искусства. Гладкие, разноцветные, размером с голубиное яичко, они представлялись мне верхом совершенства.
И вот пронеслась весть — он вернулся. Мы, шестиклассники, собрались в школе. Саша что-то рассказывал о себе, а я не слышал. Не давала покоя мысль: привез или не привез? Когда все утихло, я подошел к нему. А спросить не могу: нехорошее предчувствие сковало язык. Саша взглянул на меня и сказал:
— Извини, старик, но я забыл.
Я шел домой на ватных ногах. Что-то сильно сдавило горло, голова кружилась. Позже мне стало известно, что это называется разочарованием.
Вдруг слышу — топот ног. Саша подбежал, остановил меня и сказал:
— Понимаешь, у меня такое настроение было. Такое настроение, когда мы уезжали. С морем расставаться не хотелось.
И я все понял. И на душе стало легко-легко. Тепло на душе стало.
Дружба — это волшебство, возникающее неожиданно.
С первого по шестой класс моим соседом по парте был парнишка-бурят. Мы общались по пустякам, говорили про домашние задания — ничего особенного. Жили в одной стороне, но никогда в школу вместе не ходили. Один случай изменил все.
Однажды, дело было зимой, мы столкнулись на улице по дороге в школу. Смотрю, он стоит и рассматривает шарик замерзшего конского навоза. Я подошел. Постояли, поговорили. И вдруг решили с этим ледяным кусочком не расставаться до самых школьных ворот — примерно полтора километра. Сначала приятель отправит его вперед ударом ноги, потом я. Весело было. Около школы спрятали путешественника в укромное местечко. После уроков все повторилось: доставили замерзший ком на его «историческое место». На следующий день, не сговариваясь, встретились на «нашем месте». И кусочек конского навоза снова совершил небольшое путешествие. Что произошло? Внешне — ничего. Мы продолжали сидеть за одной партой. Но внутренне все усложнилось: друг без друга жить уже не могли.
Когда мы закончили восьмой класс, моя семья уехала на Урал.
Прошло время. Я стал студентом и приехал в Бурятию дней на десять: ностальгия позвала. Как-то вечером он позвал меня в гости. Его родители спали — там люди рано ложатся: традиция. Поэтому он в полутемной бане приготовил бутылку красного вина и кусок вареного мяса. Выпили. И отправились гулять. В Бурятии потрясающие ночи! Там почти не бывает пасмурной погоды, и звезды близко-близко, будто над головой, — руку только протяни. Мы сидели на берегу Джиды — высоком берегу. До утра. Я рассказывал про институт, про книги, помню, читал ему Блока. Он молчал, и только печально смотрел на реку в звездах. Вот и всё. Больше мы не встречались.
Милый добрый сердечный человек с грустными глазами, научивший меня дружить! Где ты?
Еще до школы я узнал, что каменный уголь — это остатки растений, которые царили на планете сотни миллионов лет назад. Поскольку печи у нас топили дровами, то потрогать руками небольшую частичку древних тропических лесов стало моей мечтой. Сказочной мечтой. Мне казалось, что кусочек угля сродни метеориту — посланнику таинственных непознанных миров. То, что оставалось в наших печах после сгоревших дров, по моему мнению, было не что иное, как оскорбление моего художественного вкуса.
Картинки в школьном учебнике были не менее оскорбительны, чем печной уголь. Я презрительно щурил глаза, когда мне совали под нос страничку учебника. Никому-никому я не мог рассказать о своей мечте. Как-то я сказал, что очень хочу увидеть южное вечнозеленое растение. На что средняя сестра скептично заметила: елки и сосны тоже вечнозеленые — смотри хоть сутки. И тогда я понял: она лишена поэтического воображения. Разве можно было говорить с ней о каменном угле! Все равно не поймет. И никто не поймет.
В третьем классе на уроке природоведения учительница рассказывала нам о каменном угле. И вдруг сказала, что у нее на дворе — у крыльца — под эмалированным ведром — несколько кусочков. Что она забыла их взять, когда пошла в школу. «Кто сбегает ко мне домой и принесет»? — спросила. Не знаю, что было с моим лицом в ту минуту. Я был близок к обмороку. Моя мечта так рядом? Так близко? И откуда у нашей сельской учительницы под ведром вдруг такое богатство!
За углем помчались вдвоем — я и мой приятель, с которым мы сидели за одной партой. Он мне что-то говорил по дороге — но я не слышал. Не слышал и шума ветра в ушах. И глаза ничего не видели. Открыли ворота, подбежали к крыльцу. Пинком опрокинули ведро.
Рядом с крыльцом был небольшой поворот направо, он в тупичок упирался. Боже, как я там плакал, уткнувшись лицом в занозистый серый забор. Одноклассник смотрел на меня, широко открыв глаза. Он ничего не понимал.
Мечта задохнулась на моих глазах. Поэтому мне казалось, что в жизни нет ничего необычного, и не будет. Всё серо и скучно, как обложка учебника, как заборы вокруг пошлых, однообразных бревенчатых домов. Каменный уголь был таким же, как уголь в печи, как в костре.
Маленький Марсель Пруст придумывал себе города, которые видел на карте. И церкви, которые там стояли. Древние церкви. Но оказывается, что воображение и действительность — вещи разные. И первое почти всегда проигрывает второму.
Мне исполнилось тринадцать лет. В этот день к нам заглянул мой дед — высокий худощавый старик, немногословный и строгий. Мы, дети, боялись его, как огня.
Он прошел всю войну, воевал на Ленинградском фронте, про блокаду Ленинграда знал не понаслышке. Но рассказывать не любил, как мы ни упрашивали. В себе почему-то держал. И в школу на встречу с учениками не ходил — мягко отклонял приглашения.
Дед сел за стол. Мама налила ему чай. В его присутствии я чувствовал себя неуютно. Казалось, что он непременно сделает мне какое-нибудь замечание, от которого будет тяжело и неловко на душе.
Посидев немного для приличия, я улизнул во двор. А на столе оставил кусочек недоеденного хлеба.
Часа через два дед вышел из дома и направился к воротам. Я возился с велосипедом. Дед прошел несколько метров, остановился и, не глядя на меня, сказал:
— Во время окружения, помню, мы сидели в каком-то сарае. Голод голову мутил. Мы с другом наскребли немного хлебных крошек и оставили около мышиной норки. Мышь выскочила, мы ее поймали и съели.
Больше ничего не сказал. Ушел. Что-то горячее обожгло душу. Мне кажется, что именно с этого момента я начал взрослеть.
В моей жизни есть два эпизода, не связанные друг с другом, удивляющие и тревожащие душу. И, Бог знает, как их можно объяснить.
Я еще дошкольник. Наш цакирский двор, залитый летним солнечным светом. Сестра и двоюродный брат, оба старше меня на три года, стоят неподалеку и разговаривают. Увлечены друг другом, размахивают руками — спорят.
Вдруг что-то появилось — маленькое и блестящее, оно летало около меня, сверкая в солнечных лучах, кружило вокруг головы, поднималось и опускалось, как назойливый овод. Потом замерло в воздухе. Я пригляделся и увидел самолетик, не более спичечного коробка. Я тут же поднял руку — он опустился на ладошку и замер. Странно, но удивления не было, и вопроса — откуда он взялся — тоже не было.
Закричал, стал звать брата и сестру — надо же было поделиться. А они стояли и спорили. Позвал еще раз. Ребята сделали движение в мою сторону. Однако самолетик как-то ласково выскользнул из руки, поднялся и скрылся за углом нашего дома.
Ко мне подбежали и стали расспрашивать. Конечно, они подумали, что это моя фантазия — на смех подняли.
Реальность это или яркая вспышка воображения? Сознание говорит — реальность.
Прошло много лет. И еще один странный случай неожиданно нарушил ровное течение моей жизни.
В магазинах появились романы Стивена Кинга. Мы с женой читали их запоем.
Однажды летом жена с дочерью уехали на Азовское море. Я остался в квартире один. Днем работа, вечером Стивен Кинг.
Как-то постелил постель, лег. За спиной на стене лампа. Желтый круг на страницах. Читаю. Но что-то заставило остановиться и замереть. Напротив, в углу над книжным шкафом, появилась черная точка. Стала расти и превратилась в косматую черную грозовую тучу. Увеличилась в размерах, и вот в ее власти оказалась половина комнаты.
Помню мерзкое липкое чувство страха. Мне показалось, что я парализован — двинуться не мог — только шевелил губами. Не знаю, как получилось — только это отнюдь не работа сознания — стал читать «Отче наш» — единственную молитву, которую знал наизусть. Голоса не было, шептал.
Туча остановилась, замерла под потолком, как бы раздумывая. Затем попятилась, сократилась до точки и исчезла.
Минут 10 лежал, не знаю — дышал ли? Вскочил, добежал до шкафа — искал точку. Но ее не было. Схватил Евангелие, положил на стул рядом, Кинга отнес подальше, в прихожую.
И ясность снизошла, и покой.
Картинка из детства, давно ушедшего, может появиться внезапно. И разволнуется душа — долго не унять.
Приехал к маме. А у нее печаль — палец болеть начинает. А из-за чего — она и не знает. Старенькое лицо печальное-печальное, но она помалкивает. Вскоре признается. Это обыкновенная заноза, как оказалось. Кусочек щепки попал под кожицу. Я берусь помочь. И мама, которой в сентябре исполнится 92 года, садится у окошка и протягивает мне пальчик. Старенький, сморщенный. Доверчиво так протягивает, и затихает. Мгновение — и все хорошо. И я вспомнил, как ребенком приходил с гулянья, а мама вынимала у меня занозки, чтобы палец не загноился. И вот я уже помогаю ей. На мгновение задерживаю ее руку в своей. И на моих глазах слезы.
А когда уезжаю, она выглядывает из окна и тайком меня крестит. И в глаза столько тепла. Не передать словами.
Книги толстые и тонкие стояли на этажерке. Произведения классиков и советских писателей, словари и справочники.
Как-то родители ушли на работу, сестры по своим делам, и я остался дома один. Не один, а с котом Федькой. Мы с ним развлекались. Пока никто не видел, книги с полок «перебрались» на кухонный пол. Там было солнечное окно — играть веселее. Из них я соорудил длинный коридор: книги по бокам — стены, и потолок тоже из книг. Коридор сначала был прямым, но затем делал поворот направо и заканчивался большим залом. Зал состоял из книжных стен, прикрытых куском фанеры. Все сооружение было рассчитано на «котовские» размеры: высота, длина. Я разбудил Федьку — сытого полосатого кота — и поднес к коридору. Кот долго сопротивлялся, поэтому книги падали. А потом он догадался, что меня не переупрямить. И осторожно прошел по коридору, подгибая лапки. Добрался до зала и там спокойно лёг спать. Животное проявило ум! Что, мол, с этого дурачка возьмешь! Если будешь артачиться, то и не поспишь — не даст ведь. Федька заснул, а я накручивал вокруг книжного зала круги на коленях, заглядывая в дырочки. Конечно, мне это быстро надоедало, и кот ушел на свою законную лежанку, а книги вернулись на насиженные места.
Считается, что все начинается с детства. Только иногда недооценивается наблюдательность маленького человека. Кот преподал мне урок. Сталкиваешься с агрессивной тупостью — как стена она — не перешибешь, подумай, а нужно ли сопротивляться? Может, мудрее, переждать, не воевать, не спорить? И здоровье сохранишь.
Много лет назад ехал в автобусе из Улан-Удэ в Цакир. Жарко, душно, всего две-три остановки за семь часов пути по извилистой горной дороге. Рядом — старичок бурят — сгорбленный и какой-то истомленный. Я решил, что он не говорит по-русски и вообще всю жизнь пас в степи баранов.
Горные пейзажи меня скоро утомили, стало скучно. Старичок думал о чем-то. И вдруг он повернулся ко мне и мягко так спросил: «Вы читали «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского»? Если бы я вдруг очутился вместо автобуса в космическом корабле, то, наверное, удивился бы меньше. Помню, что от изумления проглотил язык.
По берегам реки Джида в Бурятии сохранились брошенные шахты, в которых когда-то добывали молибден и вольфрам. Земляные дыры в тайге, как путь в преисподнюю. И опасность обвала. Идешь себе по лесу — и вдруг — почва из-под ног уходит — упадешь, и никто не найдет.
Шахтами ведал так называемый Джидлаг, о котором я узнал позже. Вольфрам и молибден добывали заключенные, после войны — пленные немцы. Где-то после 1947 года все было оставлено как памятник бесчеловечности.
Родители запрещали нам, детям, даже близко подходить к опасным местам. Но запретный плод сладок. Да и детское стремление к таинственному и опасному сможет отменить только виртуальная компьютерная реальность, в которой и пребывают современные дети. Может быть, это и хорошо: время изменилось.
Я с моим двоюродным братом Витей повадился ходить к шахтам. Перейдешь пшеничное поле — и вот она, тайга, на тысячи километров уходящая вдаль, и шахты неширокой полосой, как пояс Койпера. Одному десять лет, другому девять. Мечтательность и воображение развиты до предела — сказки и приключенческие книги типа Робинзона Крузо сделали свое дело.
На одном из завалов мы нашли удивительные камешки от латунного до золотистого цвета. Их приятно было держать в руках. Они притягивали необычной красотой в куче своих серых и невзрачных собратьев. И мы стали их носить потихоньку домой и прятать во дворе или, как говорят в Сибири, в ограде. Нам было ясно, что это золото. И только можно дивиться слепоте взрослых, которые уткнулись носами в хозяйство, как в корыто, и не замечают ничего вокруг. И наши души захлестнуло желание помочь им, большим и глупым, избавиться от вечной унизительной нужды. Работали и работали, но бедность кругами ходила вокруг домов — не прогнать ее. А мы узнали, что за золото можно получить от государства какую-то долю в виде денег. И вот мы, на которых родители не обращали внимания как на маленьких и глупеньких, вдруг поможем им резко и быстро изменить жизнь. Как сладко было думать об этом!
Как-то приехал в гости родственник. Он закончил техникум в Свердловске и вернулся домой, в Сибирь. Работал где-то. Этот дядька выгодно отличался от местных угрюмых мужиков с серыми лицами от пьянки и вечного огорода. Отличался речью — правильной — с городским оттенком — а еще оптимизмом. Вот ему-то мы и показали нашу тайную сокровищницу. Он посмотрел на «золото» и сказал, что это не что иное, как пирит, который называют «золотом дураков», и что он может самовоспламениться и при этом выбросить в воздух изрядную долю мышьяка. Куда его потом девали? Не помню. Но в памяти остался первый урок по естествознанию. И первое в жизни сильное разочарование — тоже осталось — горькое и безысходное. И потом во взрослой жизни оно переродилось в предостережение. Встретишься с каким-то человеком — две или три встречи. Наговорит тебе с три короба. Наобещает не меньше. И выглядит как «золото» — благородно. А на деле оказывается пиритом. Выделит ядовитое облако яда, и бежишь от него, как от чумы. И удивительно, что хорошо понимаешь: будь внимательным, но все равно ошибаешься. Иногда. И забываешь, что настоящего золота много не бывает — это несколько человек — родных по крови и по душе.
У меня дядя был. Инженер в летных войсках. Служил одно время в Польше, а затем его с семьей перевели в Западную Украину. В наше сибирское село, заброшенное в горы, он приезжал раз в год в отпуск. Нам тогда казалось, что он спускается к нам с Олимпа — не иначе. Мы смотрели с восхищение на его мундир, на не деревенское лицо, слушали непривычную городскую речь. Инопланетянин! Он с женой гулял по сельским улицам, разговаривал с земляками неторопливо — со знанием дела. И родня, конечно же, им гордилась. А как иначе? Столкнется лоб в лоб с Ванькой-Петькой-Колькой — бывшими одноклассниками. Он офицер, от которого заграницей пахнет, и они — местные деревенские алкоголики — сморщенные, вонючие, в каких-то драных телогрейках.
Помню один из его приездов. Я к тому времени, наверное, перешел в пятый или в шестой класс. Мечтатель и романтик. За спиной горы прочитанных книг — сказок и легенд, романтических происшествий и рассказов о дальних-предальних странах. И все эти книги звали меня в дорогу днем и ночью. И таким наш Цакир представлялся мне невзрачным, скучным и серым, что не высказать. И лежало-то село в кольце гор, за которыми, как мне представлялось, — иной мир — светлый и чудесный. И люди там живут другие — смелые и гордые деятели. Не то, что наши, цакирские — скучные и узкие. Мещане, короче говоря. Если бы кто-то подговорил меня бежать, я бы, наверное, запросто составил ему компанию.
И вот дядька погостил-погостил и стал собираться в дорогу. Вся родня дружно его провожала до аэродрома в Закаменске. Километров в тридцати от нашего села. А летали тогда кукурузники — маленькие самолетики, которые с земли казались волшебными птицами. Попасть внутрь самолета, подняться над горами, посмотреть сверху на то, что вызывало во мне тоску, и умчаться вдаль манящую! Боже, это не мечта, не греза! Нет слов, как все это назвать. А дядька летел сначала в Иркутск, а оттуда уже до Москвы. Он заметил мои глаза. Видимо, они его обожгли. Так мне показалось. И вдруг он, повернувшись к моей матери — своей сводной сестре, говорит: «Парня отпусти со мной. Пусть до Иркутска со мной полетит. Там у бабушки поживет, и старшая сестра его потом до дома доставит». Мама молчала. И это ее молчание, небольшая пауза, показалась мне страшной, жуткой пыткой. Как будто ты просидел в заточении четверть века, и вдруг перед твоими глазами приоткрылась дверь, а за ней — что-то солнечное, сверкающее, манящее. «Не отпущу», — отрезала мама. И дверь в солнечную долину захлопнулась, как мне тогда казалось, навсегда. Ноги свинцом налились, силы оставили тело после напряжения. Но на меня никто не смотрел. И дядька не смотрел. Он с родней прощался.
Много лет пролетело. Ветер пронесся по памяти — мало что осталось. Ровная степь. И только этот случай, как камень: ветер не сдвинет. Так странно.
С начала сентября у сибиряков наступала приятная пора: нужно было заготовить кедровый орех. Дома его калили на больших противнях — так вкуснее, многие делали молоко — нежное и полезное.
Старожилы знали, если тронешь кедр раньше положенного срока — жадность охватит душу — природа обязательно накажет. Прилетит кедровка и склюет весь урожай. Так что до поры до времени орех не трогали ни птица, ни человек.
Ранним утром мужики собирались в тайгу: котелок, спички, картошка, вареные яйца, хлеб и соль. Брали с собой жестяное сито, чтобы просеивать вылущенный орех, и большую колотушку в виде деревянного молота — сбивать с высоких деревьев шишки. Группой отправлялись в тайгу. Трактора и прочие механизмы бесполезны: тайга не пропустит.
Добирались до места в середине дня. Мужики бросали рюкзаки и брались за молоты. И вот долгожданный момент: ядреные кедровые шишки, как спелые яблоки, валятся на землю. Бегаю, накручивая круги с визгом, рискую попасть под сокрушительный молот. Но добытчики краем глаза все видят, все замечают. Мне лет семь-восемь — единственный ребенок в «экспедиции». Обычно мужики детей с собой не брали — баловство. Моему отцу негласные правила не указ — долгожданный сын.
В сентябрьской тайге тихо, даже ветра не слышно, только удары колотушек по деревьям выбивают ритм, но только до вечерних сумерек. Шишки собраны в одну большую кучу. Разжигается костер, кипятится чаек с дымком, печется на углях картошка. Разговоры тихие, ровные, без споров и без обид. Под свет костра вручную лущат пропахшие смолой шишки, просеивают добытый орех в сите и ссыпают в мешки. К утру все готово. Часа три-четыре сна, и в обратную дорогу.
Добыча общая: орех делится поровну, и неважно, у кого больше сил, неважно, кто больше бил молотом по деревьям — в обиде никто не останется. И ни мата, ни споров, ни водки.
В нашей избе была большая неотапливаемая темная кладовка. В детстве я боялся заходить туда: казалось, что меня кто-нибудь схватит и не выпустит. Заскочишь, быстро схватишь нужную вещь — и мигом на свет. На полках различные припасы, на полу стояли кадушки с капустой и черемшой, на гвоздях висела свиная туша, в углу пара мешков с орехами. От них вкусно пахло смолой и еще чем-то лесным, сказочным, необычным.
Много лет назад отправился с отцом на рыбалку. У него был мотороллер — предмет зависти для населения небольшого села в горах Бурятии. Приехали. Река Джида. Расставили удочки. Несколько чебаков и один налим — добыча. И вдруг отец увидел ворону, которая несла в клюве рыбу. Сказал: вот умная птица. Оказалось, что вороны растащили весь наш улов, который лежал около костра. Потом мы ездили часто на рыбалку. Ночной костер. Животу жарко, а спине холодно — особенность резко континентального климата Восточной Сибири. Крик ночных птиц, течение реки, и вечная сибирская тайга. И куда это ушло?
Моего деда — Георгия Ефимовича, почему-то считали экстрасенсом. Правда, в советские времена слова такого не употребляли, а говорили просто: «Он что-то знает». Рассказывали, что дед что-то прошепчет, и его ни пчела, ни оса не укусит, а любая змея делается ровно как домашняя кошка — чуть ли не голову подставляет погладить. Родственники уверяли, что он мог где угодно ночами ходить, и ни один злой человек ему не повстречается. Когда мне было не более трех-четырех месяцев, к нам в дом вошла пожилая бурятка с черными глазами. Посмотрела на меня, о чем-то спросила родителей и ушла. Я начал плакать и не унимался несколько часов, пока не появился дедушка. Он выгнал всех из избы, а через минут пять — позвал. Я, по словам мамы, спокойно спал в колыбели, будто ничего и не было. Ну как тут не экстрасенсорные способности?
Дед всю жизнь проработал продавцом в сельском магазине. И никогда у него не было даже маленькой недостачи — любые ревизоры уходили ни с чем — удивительное дело! Помню, иногда в праздник выпьет водочки, обведет всех тяжелым взглядом и скажет, что во время войны его ни одна пуля не тронула, что он «слово» такое знал — и оно, слово, защищало его будто бы от ранения и смерти. А удивляться было чему: с 1941 по 1945 год — тяжелые сражения, окружения, Ленинградский фронт, блокада Ленинграда, а потом «по-пластунски пол-Европы». И ни одной царапины!
В его жизни были два случая, связанные таинственными необъяснимыми нитями.
Когда маленькому Егору исполнилось лет семь, отдали его в батраки — сразу после революции дело было. В зажиточной семье тащил на себе всю черную работу. Как-то на пыльной дороге, по которой гнал домой хозяйских коров, увидел светлый прямоугольник. Нагнулся — а это не что иное, как иконка Николая Угодника. Поднял, сунул за пазуху. И не расставался с ней никогда.
В начале войны их взвод вошел в деревню, которую жители оставили. Видимо, от немцев бежали. Солдаты бросились искать съестное — голодно было, а дед заметил в углу книжку. Поднял — Евангелие.
И такова уж сила веры, но только эти две вещи дедушку моего хранили — он ни капли не сомневался. Верил в их оберегающую и исцеляющую силу.
На фронте коммунистом стал. Не принуждали — сам принял решение. Подарили ему тогда «Историю ВКП (б). Краткий курс». И лежала партийная книжка с Евангелием и иконкой в солдатском вещевом мешке, а потом в деревенском сундуке с тяжелой крышкой.
И вот думаю: не утратили ли мы веру в могущество слова, которое внутри нас? Не хватаемся ли мы за проплывающие мимо нас соломинки в житейском море мелочей? Дед, как и все мы, ошибался. И не раз. Спотыкался, падал даже, но не винил в этом других — сослуживцев, родню, государство. Брал на себя ответственность — до конца. Потому что в этом, наверное, сила экстрасенсорная и заключается.
Алексей Серебряков на выпускном вечере демонстративно сжег свою школьную форму. По его словам, это была расправа над притворством.
Юность привлекает яркой вспышкой чувств и незаурядностью поступков. Кажется, что твое резкое действие — акт справедливости, освобождение от серости и неправды.
Сданы экзамены за восьмой класс. Но радости на душе не было.
У отца было несколько топоров — острые, чтобы рубить мясо и кости, и туповатые — колуны. Я выбрал самый острый. Посредине двора неизвестно зачем стояла чурочка — старая, безобразная, потемневшая от времени и от дождей — настоящее лобное место.
Топор я поднял высоко и опустил со всей силой. Но лезвие топора только слегка прорубило обложку учебника черчения. Страницы оставались целыми, а след от удара, как открытый рот, смеялся надо мной. И тут ненависть охватила душу. Удары сыпались один за другим. И обложка скоро превратилась в картонные клочки, некоторые из них упали, попали под ноги, втоптались в грязь, как оттиски ненавистного прошлого.
Странно, что символом школьного рабства я выбрал именно учебник черчения, а не математики, которую ненавидел больше.
Когда все закончилось — стыда не испытывал, как и чувства неловкости. Части казненной книжки были тщательно собраны и сгорели в очаге летней кухни. И мама ничего не узнала, и отец, и сестры.
Говорят, что в детстве и в юности нужно заставлять ребенка аккуратно делать всё — в том числе и то, что ему не нравится. Якобы, это воспитывает дисциплину и прочие нужные и хорошие качества. Но когда я оглядываюсь, то вижу в прошлом кочки и коряги ненужного и вредного, за которые я запинался по дороге в жизнь взрослую. И мне сегодняшнему понятно, зачем Серебряков сжег одежду. Иногда, когда вдруг вырвусь из ситуации неправды или рабства, то рву на кусочки омерзительные документы, которые напоминают о прошлом, выкидываю «ту» одежду — на душе легче делается. Светлее делается. Наверное, все мы в душе немного подростки, только не признаемся в этом.
Мне было, наверное, лет шесть. Мама тогда работала продавцом в магазине, как тогда говорили, промышленных товаров. Времена были такими, что обновка для нас, детей — событие невероятное, почти фантастическое: младший донашивал за старшим. И вот в магазин завезли детские прорезиненные плащи сурового темно-синего цвета, с чудесным воротничком и блестящими пуговицами. От них исходил запах новой одежды — волнующе-притягательный! Так раньше пахла новая кожаная обувь, книги в магазинах, яблоки и многое другое.
Мама распаковывала коробки, доставала из них новые плащи и укладывала их на полки — готовилась к работе. И вдруг она поняла, что со мной что-то происходит: я прилип к одному плащу. Я не мог оторваться от него. Мне казалось — отбери у меня этот новый кусочек ткани, прошитый волшебными нитками, с блестящими, как елочные игрушки, пуговицами, и мой жизненный путь закончится. «Примерь», — предложила она. А дальше как обморок. Полная потеря самообладания — гипноз новой вещи меня буквально парализовал. Мне было неважно, что рукава коротки, что на дворе июльская жара и что к осенним дождям плащик будет мне мал.
Домой мы шли медленно. Палило солнце нещадно — дышать было нечем. Но это все неважно: на мне же новый плащ! Мне казалось, что все встречные ребята мне завидуют — не принято было в далеком горном селе маленьким мальчикам носить плащи — баловство! А мама шла спокойно, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных тёток.
И произошло нечто, что я усвоил на всю жизнь! Существует магия вещи, ситуации, обстоятельств. Схватит она — магия — тебя за горло, и дышать нельзя от счастья. Пройдет время, и аромат улетучится — духи выдохнутся — и снова обыденность. Но главное, что эти мгновения торжества волшебства были. Конечно, дома мне это плащ уже был не нужен — я наигрался им. Уже на следующий день он занял свое законное место на полке в магазине.
Запреты хороши до определенной степени. И к голосу разума надо прислушиваться, но слепо подчиняться ему нельзя — превратишься в «фортепианную клавишу» рассудка. Станешь скучным и приторно- правильным. А жизнь, как мне с тех пор представляется, — это маленькие островки волшебства, только их и помнишь.
Мне было лет пять. Кто-то подарил котенка. Он не мог не понравиться: милый, доверчивый, любопытный, подвижный. Как говорится, сразу запал в душу. Во дворе хозяйничали куры во главе с важным петухом. Трусливые и мелочные, как мне тогда казалось, они вечно дрались из-за какого-нибудь червяка, подличали перед цепной собакой и были всегда голодными. Я вышел с котенком погулять и выпустил его в траву. Вернулся за чем-то в дом. И тут случилось непоправимое: куры набросились на котенка и заклевали насмерть. Я кричал несколько минут — взрослые не могли успокоить. Видимо, мое горе было так велико, что в этот же день бабушка притащила другого — черного, примерно с месяц от роду. Уверяла, что это кот. Кот оказался кошечкой, назвали почему-то Женькой.
Женька сразу освоилась, была своенравной, не любила, если ей что-то запрещали, и могла, например, в отместку нагадить под диваном: получи, фашист, гранату. Сутками наш дом одолевали женихи, которые голосили под окнами, как ненормальные. Когда приходило время котиться, мама не упускала ее из вида, а если проморгает, то кошка обязательно заберется на кровать и там принесет потомство.
Котят всегда раздавали. Как-то всем понравился один женькин котенок — полосатый, как Матроскин. Решили оставить, и тут проявились потрясающие материнские кошачьи черты, о который никто и не подозревал. Белый свет сошелся для нее клином на сыночке. Когда он подрос, мамочка приносила ему мышь или птичку, мяукала под окном, и кот, ставший толстым и ленивым, выходил во двор и с достоинством все это поедал. А она смотрела, отойдя в сторону, а затем снова отправлялась за добычей.
У печки стоял стул. На нем зимними вечерами кошка грела спину вместе с Федькой — так мы назвали «Матроскина». И вот однажды наглой избалованной натуре кота места показалось мало. Он спихнул мамочку и разлегся у теплой стены в одиночестве, откинув хвост и вытянув лапы. Женьку было жалко: молча улеглась на полу — смирилась с судьбой, лишь бы сыночку было тепло и уютно. И тогда у печи появился второй стул.
Рядом с нашим домом работала заготконтора. Люди приносили коровьи и свиные шкуры — прочие плоды домашнего хозяйства, сдавали их и получали денежную добавку к зарплате. Чтобы бороться с мышами, работники конторы травили их ядом. Мыши подыхали не сразу — какое-то время еще жили. Первым погиб Федька. Помню, что неестественная синева проступала даже сквозь шерсть. Трупик отец отнес на пустырь и закопал. Кошка лежала дня три: ей были безразличны женихи, она уже больше не бежала сломя голову на кухню, когда чистили вареное яйцо. А потом вышла во двор, улеглась рядом с крыльцом и больше не поднялась — умерла.
С тех я пор убежден, что животные не так примитивны, как нам иногда кажется. Они внутренне богаче, чем мы считаем, и могут гордому человеку преподать урок любви и преданности.
В сельских районах Восточной Сибири лето — это пора заготовок. Как и по всей России. И если что-нибудь не удастся положить на зиму в банки, кадки и прочую посуду — лето прошло зря.
В Бурятии в начале июня ходят в тайгу за черемшой. Сначала ее рвут всей семьей под корешок и складывают в общую кучу. Затем садятся в кружок, обрывают листья и засовывают стебельки в мешки. Покряхтывая, несут «добычу» домой. В избах режут на равные небольшие части и засаливают. Тетки на вечерних скамейках рассказывают друг другу, сколько они принесли и посолили. Впрочем, как и мужики. Главное, чтобы черемши было не меньше, чем у соседей: стыдно будет.
Мне исполнилось лет десять, когда меня позвал за черемшой соседский парнишка — мой одногодок и приятель. В первый раз мы отправились в тайгу без взрослых. Самостоятельно пошли, гордые и счастливые. Нужно сказать, что в наших краях люди ориентируются в тайге по сопкам. Слева, справа, впереди и сзади. Одну «перевалили», затем вторую и третью. Так дорогу замечали, чтобы не потеряться. Сложность в том, что некоторые горы как близнецы — не отличишь. И нужно быть внимательным. Замечать и примечать. Ну и опыт, конечно же, необходим. Как без него?
Дошли до места. Порвали немного. Потом второе и третье место. Незаметно всё превратилось в игру: кто больше и быстрее нарвет — тот и молодец. Глаза горят, пот по лицам, и ревниво друг за другом следим, чтобы не отстать. И еще: в мешке черемши должно быть много — под завязку. Иначе приятель решит, что ты слабак, ребенок маленький. А это очень стыдно.
Так пролетело полдня — домой возвращаться пора. А куда, в каком направлении идти — забыли. Не приметили — игра и эмоции не позволили. С тяжелыми мешками шарашились по тайге, скрывая друг от друга тревогу и усталость. И когда стало уже невмоготу, не сговариваясь, присели на полянке и часть черемши выбросили из мешков. Примерно через час тревога переполнила наши души и освободила мешки от всей оставшейся черемши. Налегке не шли, а почти бежали. Страшно было. Казалось, что это всё — конец. И впереди нет ничего — жизни нет.
В сумерках вдруг оказались на опушке. Впереди — село. До сих пор помню, как мы летели домой, задыхаясь от счастья. Жизнь важнее всего. И мы об этом забываем, когда теряем разум — иначе и не скажешь.
Пустота, как бессонница, приходит неожиданно. Расшифровываешь целый день интервью, зазеваешься на ворон за окном, а она уже рядом с тобой сидит: не на ту кнопку нажал — расшифровка улетела в небытие. Ветер может принести на своих крыльях «не того человека» и не ту работу, ты уже раскатал губу на что-то и даже руку протянул, а ветерок смачно шлепнет в ладонь такое, что долго потом ее не отмоешь. Мне кажется, что один из главных уроков, что нам необходимо усвоить — это отпускать по возможности ожидания. И неважно, какие это ожидания — несть им числа — не в них суть. Важно допускать, что в любой момент из-за любого угла может налететь ветер, поднять их вверх, как клочки старой газеты, и умчать прочь. Тогда, наверное, легко и радостно можно плюнуть в лицо незваной гостье пустоте и спокойно дальше пойти. Пишу слово «наверное», потому что мне никак не удается научиться этому искусству. И не могу привыкнуть, что чистая вода в мгновение превращается в грязь, что нужно начинать сначала, и раздражение с досадой комариным писком не дают забыться.
Много лет протекло. И нет уже дяди Кеши. А я понял очень важную для себя вещь: стыдись быть обыкновенным и серым, не старайся слиться с толпой. Приглядывайся к белым воронам. Есть в них что-то такое, что не дает «засохнуть ниве жизни».
Высокомерие
Он тратил на работу час времени туда и час обратно. На троллейбусе. Как говорится, с конечной до конечной. Это еще тогда, когда в городе пробок не было.Сначала – это примерно с полгода – он тупо смотрел в окно. А потом подумал, что зря время теряет. И начал почему-то учить французский язык. Почему именно французский? А он и сам не знал. Достал самоучитель. Затем записи фонетических упражнений. На пленке.Жил в одном районе, а работал в другом. Это позже метро появилось. А раньше троллейбус и только троллейбус. Сядешь на скамейку, чтобы тебя не толкали, и едешь. Скучно ехать. До противного. А когда учишь – быстрее время идет.
Проездил двадцать лет – как один день. И уволился. Потому что пенсия.Дома не было скучно: появился интернет. И можно было совершенствовать французский.Затем они с женой перебрались в деревню. Надоело в городе. Квартиру — женатому сыну. А сами туда – на природу.Дом хороший. Две комнаты с одного крыльца. И почему-то еще одна комната – с другого. Так предки их захотели. Может, и специально – отдельную горенку сделали.
Завели огород. И он, бывший городской служащий, был похож на простого деревенского мужика. Он брился раз в три-четыре дня. Носил старые штаны, заправленные в сапоги, иногда черные калоши на босу ногу, на плечах выцветшие рубашки. Ведь в деревне некуда наряжаться.
В доме газ. И летний водопровод во дворе. Грядки и грядки, небольшое куриное семейство – жить можно.Скучать не приходится. Потому что разумный адекватный человек всегда себе занятие найдет. Никогда не станет без дела сидеть. Только иногда, когда устанет. Или после бани.Из города знакомые позвонили. Попросили горенку сдать для своих друзей. Супружеская пара из Москвы. Очень интеллигентные. Он согласился.
Появились квартиранты. Вежливые, воспитанные люди. Горенка им понравилась. И деревня тоже понравилась. Мужчина выходил во двор с компьютером и что-то писал. Часа два или три. На траве – пара каких-то справочников. А его жена рисовала.Акварелью. И деревенскую улицу, и куриное семейство, и заросли травы рядом с забором.Он что-то писал, она рисовала. Вечерами отправлялись гулять. С хозяевами дома не общались. Так, иногда – по быту что-нибудь.Очень приветливые и воспитанные люди. На них смотреть – удовольствие. Потому что культура, потому что изысканность, потому что утонченность.
Как-то он с улицы выкашивал крапиву. А жильцы вышли посидеть на скамейке. Вдруг услышал французскую речь. У него сразу все опустилось внутри, а затем снова поднялось — от восторга. И он нарочно придвинулся к говорящим ближе, чтобы послушать и насладиться. И пообщаться – непременно пообщаться!Дама-художница говорит: «Посмотри на этого мужичка. Всю жизнь косит крапиву, а зимой у окна зевает. И ничего ему не надо. Примитивный деревенский тип. Ты посмотри: щетина, старая рубаха и сапоги. На нем время остановилось. С девятнадцатого века, наверное».
А муж-писатель отвечает: «Да, а мы всё о духовных проблемах. Всё о них. Вечные поиски смысла, который ускользает».Хозяин дома положил косу, вытер руки о старые штаны. И по-французски сказал: «Не там смысл ищете. Его в высокомерии и в гордости нет. Не было и не будет».
У него хорошее произношение. И ошибок в речи нет. Он знал, что нет. Не хотел видеть, как они побледнели, как вытянулись их лица. Побежали за ним, засуетились. И вопросы, вопросы: «Кто вы такой? Что вы за человек»?А он повернулся и сказал. Снова по-французски: «А я сосланный декабрист. Государь Николай сослал. За участие в восстании. Так вот с девятнадцатого века – тут. Летом крапиву кошу. А зимой у окна зеваю».
